Выехать из зимнего Тель-Авива в зимний Лондон показалось мне прыжком из режима замачивания сразу в режим полоскания.

Автобус от аэропорта плыл по туманному Альбиону.

В окно показывали воду. Много воды.

Сквозь эту влагу поблёскивали наряженные ёлки, ханукии и палестинские флаги. Всё в ассортименте.

В автобусе громко, по-русски, разговаривал по телефону пассажир. Беседа была из разряда «ты меня уважаешь?».

В родной речи есть особенность: ты не можешь отключить её, сделать фоном. Она подгружается неминуемо — прямо в мозг.

За это я люблю иврит и английский: там можно выключить понимание и ничего не считывать, не вбирать в себя.

А тут — лесоруб из Норвегии во всех подробностях обсуждает свой быт.

Нет, пожалуйста, не надо.

— У меня мигрень, вы не могли бы пока в автобусе не беседовать? — говорю ему я, лукавя.

Мигрени у меня нет. Просто слова, которое бы обозначало нежелание знать подробности чужого бытия, в русском языке не придумали.

— Я по телефону, — объясняет он.

А я улыбаюсь той улыбкой, которая на Хэллоуин вполне могла бы занять первое место как самый страшный костюм — улыбка уставшей мамы.

Дети, прилипнув к окну, считают ханукии.

Я проверяю путь до отеля.

Нет, я не боюсь потеряться. Но это опекунско-материнское — сделать легче, проще, яснее — двигает меня вперёд, подбрасывая дровишки.

Выходим из автобуса: я, двое подростков, два чемодана, два рюкзака.

— Мам, ты рюкзак забыла.

Так и есть. Возвращаюсь в автобус, шутим с водителем, забираю рюкзак.

Вдыхаю морось Британии.

Движемся к отелю. Можно и на автобусе, но…

— Дети, посмотрите, какие огромные дома.

Вы такое видели?

После пряничного Тель-Авива здесь всё как в хорошо построенной компьютерной игре.

Дома не заканчиваются, улицы разворачиваются полномасштабно.

Идём в отель грандиозным путём — через Биг-Бен, под его голос.